Однажды (заметьте - не сегодня, не вчера и даже не позавчера) мы с Дусей затеяли болеть. Обе двое. Синхронно. Мне досталась температура, Дусе – тошнота.
Я простыла, плюс обострились хронические заболевания. Обострились до такой степени, что ими можно было легко нашинковать пару головок капусты.
А Евдокия отобрала у кота-Фунта ящерицу, и не придумала ничего лучше, чем спрятать ее внутри себя.
Мы страдали в спальне, отгородившись от мира закрытой дверью. Но мир не желал оставить нас в покое: дверь приоткрывается, в щель боком протискивается Фунтик:
- Мама велела спросить – мы кушать сегодня будем?
При слове «кушать» Дуся содрогается и делает лицом «ой, я не могу». Потом отворачивается к стене, прижимаясь пузом к ее прохладной поверхности.
Нет такого заболевания, которое могло бы убить во мне чувство ответственности за тех, кого приручила. Спускаю ноги с кровати, нащупываю одну резиновую шлепку, вторая, очевидно, под кроватью, но лезть туда за нею - нет сил.
Цепляясь за косяки, выползаю на кухню, под одобрительный ропот собравшихся там подданных. Все взоры с надеждой обращаются в мою сторону. Вспоминаю, что кошачий сухой корм закончился, поэтому по-быстрому решить проблему и снова упасть в кровать – не получится. Открываю холодильник и какое-то время медитирую на одинокое блюдце с надкусанным огурцом. За спиной сопят и толкаются, пытаясь разглядеть перспективы.
А перспективы, надо сказать, неважные. В холодильнике, кроме огурца, есть еще яйца, две морковки, пачка майонеза и банка с недоеденным вишневым вареньем.
Вздохнув, иду в кладовую, достаю с полки под кодовым названием «на черный день» банку тушенки. По-хорошему, надо бы сварить вермишель и смешать ее с мясом. Тогда можно было бы растянуть это дело на два дня – с учетом того, что мы с Евдокией в качестве едоков не рассматриваемся. Однако на вермишель сил тоже нет, поэтому я просто вываливаю тушенку на блюдо, ставлю его на пол, на бреющем полете долетаю до кровати и падаю под теплый Дусин бок.
- Дверь закрыла? – спрашивает Евдокия.
- Закрыла – говорю я.
В это время дверь приоткрывается, в щель просачивается Фунт:
- Мама велела спросить, кто нас выпустит на улицу?
- Твою маму… - сквозь зубы рычит Евдокия. – А чего она сама не придет? Чего тебя посылает?
- Мама не любит, когда ее ругают.
- А ты, значит, любишь?
- Не знаю. Мама говорит, что я флегматик, и что с меня как с гуся вода.
Сползаю с кровати, босыми температурными ногами ступаю на холодный пол (как приятно!), иду на веранду, открываю входную дверь, выпускаю кошек на улицу. Оставляю дверь приоткрытой, чтобы не пришлось вставать еще раз.
Снова падаю к Дусе под бок. Бок отодвигается:
- Ты горячая, мне от тебя жарко.
- Мне от себя – тоже.
Какое-то время лежим молча, отодвинувшись друг от друга. Страдаем.
- А хорошо бы сейчас мороженого – мечтательно говорит Евдокия.
- И чтобы много. Целое ведро. Нет, два ведра – говорю я.
Дверь приоткрывается, протискивается Фунтик:
- Мама просила напомнить…
Дуся, забыв про тошноту, срывается с кровати с криком «сейчас я и тебя, и твою маму!!!» Фунт вылетает за дверь, докрикивая на бегу:
- … что у нас в холодильнике должно быть мороженое. Все видели, как его туда прятали неделю назад, но никто не видел, чтобы доставали оттуда.
…После того, как мы с Евдокией умяли брикет пломбира, я вылизала бумажку от мороженого, а Дуся – мои пальцы, нам стало несказанно хорошо. И теперь мы лежим, обнявшись, и смотрим в окно, на медленно проплывающее толстое облако.
- Белое, как мороженое – сонным голосом говорит Евдокия.
«И флегматичное, как Фунтик» - успеваю подумать я.
И засыпаю.
Свежие комментарии